Шопен

Осенью она обычно пользовалась «Красной Москвой».

В этом была своего рода поэзия - как правильное сочетание точных слов дает нужный эффект, так и правильное сочетание запахов - тоже. Прозрачный воздух, середина дня, первые желтые листья, мало машин, мало людей, тонкие замшевые перчатки и удобные ботинки на каблуке, в сумочке - что-нибудь милое - деньги, косметичка, бутылочка воды и книжка - самое милое дело почитать на бульварах.
И все это окутывали духи.

Еще она любила выбирать скамейку - и все скамейки ее ждали - а она - выбирала. Потом садилась, открывала книгу, читала, и с миром людей ее связывали в эти моменты только духи - она улыбалась, переворачивала страницу и пропадала в книге до вечера, когда читать было уже темно или начинался дождь, что ж, осень.

А сегодня ее из одиночества выманил Гошка, звонком; она долго не хотела брать телефон, но тот уж звенел, и проще было взять, нежели слушать хриплые трели. И потом она бежала за Гошкой по каким-то путаным и полутемным коридорам, кулисам, проходам - Гошка многословно нес о том, что ему нужны были деньги, что он открыл магазин, благодарил ее за сумму, и что у него есть прекрасный - прекрасный бехштайновский инструмент, который он вынужден тоже продать, потому что магазин, и что он ее любит - «Ах, как я скучал по этим лапкам!» или оглядывался на бегу - «Когда ты смотришь на меня - я млею!» - это было особенно противно и смешно.

Она бежала за ним, а мысли ее текли отдельно от бега, не сбиваясь на ритм и не путаясь - а в квартире нужна уборка - после Манюни и Галочки - насорили, и мужу нужно позвонить - вечером. Хотя бы вечером.

Манюня и Галочка приходили вчера - Манюня из Рэд Старза и Галочка из Пойнт - смеялись, потом ржали, потом пили мартини, что Галочка вытащила из баула, потом клянчили друг у друга деньги и хвалились спонсорами и неудачами в любви - Галочка хвалилась плохо, у нее все было скучно - ну, показ, ну, подошел, ну, поехали, ну - ни о чем, а у Манюни все было смешнее и трагичнее - Манюня была постарше и у нее был шарм - как у Моники Белуччи - бедра, грудь, лицо, и она их не стеснялась, а преподносила как нечто класса люкс - типа - роллс ройс - мощность двигателя достаточная - типа - я роллс ройс, вы восторгайтесь и ахайте, а я буду милостиво смотреть и умчусь в золотистую даль, блестя лакированными туфлями.

А Галочка - та была красивее, но без огня, и стало быть - попроще - волосы - белые - как у всех, 90-60-90 - как у всех, низкое давление - как у всех, сухая кожа - как у всех, 41 размер ноги - как у всех, и можно было даже забыть ее имя.

Галочка рвала зубами черный хлеб и сало, и восхищалась - как вкусно, просто божественно («Буфефтфенно! Буфефетфенно!», а потом, прожевав, спрашивала - какую машину ей надо просить у Парантопулоса - белую или черную или что подороже?

Манюня пила мартини и стряхивала в вазу с букетом - «Бери подороже и еще денег проси - чай, не дура».

Галочка делала вид умной женщины - морщила ботоксированный лобик, поджимала гиалуроновые губки и мелко кивала подбородочком - конечно. надо подороже, и еще денег - тоже надо.

Манюня забила окурками вазу, и сбрасывала пепел в тарелочку с салом, а ноги положила на столик - «Мой любовник чудно играет Шопена...Чудно...Молодой, глупый, спонсорша его - кобыла-кобыла, но Шопен - это то, что меня с ним связывает...» - Галочка таращилась и не могла понять - а как же деньги? При чем тут Шопен?

Но Манюня ничего не объясняла, и было понятно, что есть и деньги, и Шопен, и деньги у него не приходилось вымаливать, и все по настоящему, хоть он и молод - развалилась изумрудом на диване, и моникибелуччиевскими губами рассказывала о новом спектакле - ходила недавно - очень, очень.

А потом они ушли - и она порадовалась, что не стала пить мартини и есть сало и много говорить - от разговоров она уставала, ей всегда казалось, что все может быть понятно без слов, замусоривающих душу - вот если нужен хлеб - просто скажи - «Дай хлеба», но не - «Дай хлебушка, я так голоден, а ты так добра, и я хочу попросить вкусного хлеба именно у тебя, потому что ты не откажешь».

Да-да, не-нет, а все прочее - от лукавого - и она была с этим согласна.

Потому и с мужем она была согласна - они жили душа в душу - он часто уезжал, не бередил ей сердце многословием и выпытыванием многословия у нее, и потому она к нему хорошо относилась.

Конечно, он не всегда скучал ночами в своих поездках - как и она - но это они не обсуждали, и за то были благодарны друг другу и дорожили этим - она уважала его жизнь, и не вносила в нее трагического - «Как ты мог?», а он, в свою очередь, не интересовался тем, что его не касалось, и потому союз их был устойчив - старое соглашение, из которого жизнь убрала половину ненужных пунктов.

Гошка же выпадал из границ привычных ей отношений - он не был увлечением - когда она увлекалась, она - летала по подиуму и особенно прямо и красиво разворачивалась, так же он не был ее позорным увлечением, о котором следовало забыть, как только становилось понятно, что оно - позорно - она не нервничала, как раньше, и не падала на каблуках, и фотографы ей не делали замечаний - «Голубушка, вы явно не в форме», а говорили - «Как будто вампир укусил...И болеете глазами».

Гошка не укладывался ни в какие рамки и она задумывалась - а нужно ли это ей вообще? И не поднимала телефон часами, а потом, словно повинуясь его воле - подходила.

Когда они расставались, она говорила про себя - «Ну уж точно - это был последний раз - ни уму, ни сердцу...И деньги опять выпросил...» - но через неделю или две - она опять ехала к нему - или в вонючую гостиницу, где были узкие коридоры и много дверей, или в Медведково - на квартиру друга, который - «Сейчас отдаст долги, а потом откроет завод» - а на квартире был бардак, и нищета, перемежаемые с позерством и ленью - засохшие макароны в убитой сковороде и неоткрытый соус Тобаско, шелковые брюки от Валентино, брошенные на убогий стул и пыль, старые пепельницы и сломанный пластмассовый обруч. В ванну заглядывать ей было противно, в общем-то, как и сидеть на липком стуле. Страсть пропала напрочь с посещением этой квартирки - она спрашивала себя - «Что я тут делаю?» - а Гошка это как будто чувствовал, и не давал ей думать эти мысли, забивая потоками слов - «О, я так скучал...Ты так прекрасна...А как падает свет на твои плечи...А мы с другом откроем завод и тогда...Ты меня не любишь...Люби меня!»

От фраз «Ты меня не любишь» и «Скажи, что ты меня любишь» она уставала сильнее, чем от съемок. Лучше бы просто попросил денег, и не тащил ее в эти Нижние Тилюли, в это Медведково.

Иногда они встречались в кино - он приглашал ее, дыша жарким неразборчивым шепотом в телефон - «Там играют звезды...Там - эпизод...И режиссура...» - и она опять почему-то соглашалась, шла на невнятный сеанс, где зрители смотрели не на экран, а на нее.

Ей это не нравилось.

А сегодня он потащил ее в какие-то коридоры, куда-то что-то показывать, мимо дверей, кулис, лестниц и сложенных коробов с реквизитом. а она бежала за ним и думала - скоро будет пахнуть не духами, а - потом. И еще - зря она пошла с ним так далеко, наверняка он ее бросит, как всегда, и ей самой надо будет выбредать из лабиринта театра.

Впрочем, почти так и случилось - она ушла сама.

Но произведения Шопена Гошка действительно играл блестяще - его руки летали над клавишами, длинные волосы рассыпались по плечам, и гениальная музыка преобразила репетиционный зал в ноанскую залу имения Жорж Санд - как будто загорелись свечи в подсвечниках, на окнах появились легкие и изящные занавески, а вместо местами облупленной краски на стенах - картины.

Потому она и ушла - не пожелала быть ни Марией Водзинской, ни Жорж Санд.